This site uses cookies.
Some of these cookies are essential to the operation of the site,
while others help to improve your experience by providing insights into how the site is being used.
For more information, please see the ProZ.com privacy policy.
This person has a SecurePRO™ card. Because this person is not a ProZ.com Plus subscriber, to view his or her SecurePRO™ card you must be a ProZ.com Business member or Plus subscriber.
Affiliations
This person is not affiliated with any business or Blue Board record at ProZ.com.
English to Russian: Literary translation. Part 1. Venice & Antiquity
Source text - English The fascination with ancient mins associated with Petrarch had a considerable history. But while Hildebert praised the grandeur of what remained, he accepted the finality of its loss. The same was true of the Greek emperor Theodore II Lascaris. who visited the nuns of Pergamon in the middle of the thirteenth century:
The City is full of theatres, grown old and decrepit with age. showing as through a glass their former splendor and the nobility of those who built them. Such things does the city show unto us. the descendents, reproaching us with the greatness of ancestral glory. Awesome are these compared to the buildings of today. The works of the dead are more beautiful than those of the living.
In his letter of 1341 to the Dominican monk Giovanni Colonna di San Vito. Petrarch reminisced about their tour of Rome and recalled that they had walked together "through die remains of a broken city.”4 For Petrarch, who abjured the word “ruina" in favor of "vestigia" the classical ruin was "tore than just a fragment of a vanished, and happily vanquished, pagan world.4 It was a sign of incompleteness: the vestige of an original intact culture that lay there still, if invisible, beneath the surface. Indeed, his discourse on the Roman past was cast in the present tense: "Here one can still "retched Lucretia lying upon her sword and the adulterer fleeing his death, as well as Brutus the defender of Pointed chastity.
Most importantly, the evocative power of Koine’s tumbled structures also rendered them conceptually open symbols potentially intact. Like corrupt classical texts, they quired exhumation and reconstruction, and from those texts they would receive a restored population. Petrarch spoke of pagan literature in archaeological terms, of unearthing frag¬ments in order to bring them together in a "laudable act of healing.” The emphasis was reversing from the "past in the present" of the Ambrosiana Livy toward a present looking back at an exemplary past as a model for the future.
The emergence of a scientific approach to the past that is now termed archaeological would take at least another two hundred years to realize, the culmination of a lengthy process that had begun well before Petrarch's time. One way to track the evolution of the new mentality is through changing atti¬tudes toward the classical ruin. Medieval writers such as Hildebert of Lavardin had considered the ruins of Rome the inevitable byproduct of the collapse of paganism in the face of Christianity: imperfect because broken and damaged, but valuable because exploitable for building material. Eventually such mins came to be seen as beautiful in themselves because signs of an original whole. The new vision involved the capacity to look at Rome and to see the ancient ruins as something distinct and different in function, as well as form, from medieval buildings; or to look at medieval buildings and to see the immured antique spolia as extraneous relics of another time.
Although Petrarch's own approach was more textual than visual, no longer was the classical artifact to be regarded as simply a commodity to be exploited or a treasure to be collected (although it remained both of these). From now on it was also a historical document to be recorded and described. Petrarch recognized the traditional equation between classical artifacts and buried treasure in a letter to Francesco Nelli in 1355, but he made an important distinction:
The farmer while tilling the soil happened to discover under Janiculum seven Greek and seven Lotto books and the tomb of King Numa Pompihm was really doing something eke; often there came to me in Rome a vinedigger, holding in his hands an ancient jewel or a golden Latin coin, sometimes scratched by the hard edge of a hoe, urging me either to buy it or to identity the heroic faces insert bed on them; and often while putting in supports for a sound foundation a builder has discovered a golden urn or a treasure hidden in the ground. Which of these with that unusual treasure become famous for his artistry or talent? For these are the gifts of fortune, not the laudable merits of men
What would change was intent. For high purpose would begin to rival chance and avarice as the motive force of discovery.
THE NOTABIUA OF GIOVANNI DONDI
The travel diary’ of the Paduan physician and inventor Giovanni Dondi dall’Orologio, written during his pilgrimage to Rome around 1375, reveals the new altitude. He is fascinated by ruins: describing the most prominent remains: taking measurements of such monuments as the Pantheon, Trajan’s column, and the Vatican obelisk; and copying classical inscriptions. He cites sources and deals with complex structures such as the Colosseum. One cannot but agree with his entry on the Arch of Constantine: "[there] arc many sculpted letters, but they are read with difficulty"10 Most tellingly. Dondi substitutes the term “notabilia” for “mirabilia" (which he never uses)." His aim is to record "notable things of the pagans which are to some extent in Rome to this day, and they show how great they were, whose equal is not seen elsewhere," and adding almost as an afterthought, "beyond which there are churches of Christians and holy relics of saints
In a letter to a friend, Dondi spoke of the small number of classical objects that still remained and of the high prices paid for them "by those who have a feeling for the matter" That these cognoscenti included artists as well as collectors is sue by an anecdote in the same letter, which modern scholars often cite as evidence of new visual, rather than purely literary, approach to ancient remains:
I myself used to know a marble sculptor a craftsman in this field, famous among those whom Italy then had, particularly in working figures. More than once 1 heard him discuss the statues and sculptures he had seen in Rome with such admiration and veneration that in his discourse he seemed to be all beyond himself, so full of wonder was the subject. It was said that once he came along with five friends (to a site| where some images were to be seen; he looked and was so arrested by the wonder of the craftsman that he forgot his company and stood there until his friends had gone on a half a mile or more….
It is significant that Dondi's activities did not involve appropriation of the objects themselves, but rather the “paper collecting” of classical inscriptions. Already in the 1340s Roman notary Cola di Rienzo, friend of Petrarch thwarted apostle of municipal reform, had been acutely of the moral and political authority of classical inscrip^0 His anonymous biographer wrote: “Every day he would at the marble engravings which lie about in Rome. He alone knew how to read the ancient inscriptions. He translated the ancient writings; he interpreted those marble shapes perfectly."14 Indeed, as objects became more rare and more costly to acquire, inscriptions remained available even to the impecunious humanist, and epigraphic collections on paper known as sylloges, would become one of the defining characteristics of the antiquarian movement of the fifteenth century 15. Thus for a small group of cognoscenti, amazement begins to give way to analysis; the quest is not just for treasure, but also for knowledge; and the search for ancient remains takes on the semblance of scholarly research.
THE AUTOPSIA OF MANUEL CHRYSOLORAS
In the last years of the fourteenth century, the attention of humanists and collectors was directed toward the Greek lands, as witness Coluccio Salutati’s invitation to the Byzantine scholar Manuel Chrysoloras to teach Greek in Florence."' Not only were Florentine humanists such as Niccolo Niccoli inspired to collect Greek antiquities, but from Chrysoloras they learned a new way to look at remnants of the past. In a perceptive analysis of his Comparison of Old and New Rome of 1411. Christine Smith points to the Byzantine habit of mentally reconstructing an original monument from the fragments that remained, and thus “to read the remnant as signifying an ideal whole “. As the observers, such refashionings were fundamental to the Renaissance recovery of classical culture”. In a significant step beyond Petrarch, Chrysoloras was explicit in his employment of the ruin to make a full visual reconstruction of Roman culture without meditation of a text:
Like our own city, Rome uses itself as a mine and quarry, and (as we say to be true of everything) it both nourishes and consumes itself ..Nonetheless, even these ruins and heaps of stones show what great things once existed, and how enormous and beautiful were the original constructions...These remains of statues, columns, tombs and buildings reveal not only the wealth , large labor force and craftsmanship of the Romans as their grandeur and dignity, if you will, and their ambition, love of beauty, luxury and extravagance, but also piety, greatness of love of honor, and intelligence. They speak of Rome’s victories, her general well-being, dignity, and deeds in war . Thus one can see clearly kinds of arms the Ancients had, what kind of clothes wore. what the devices of their rulers were formed lines of battle, fought, laid siege, and built encampments. Herodotus and some other historians are thought to have made useful contributions to our knowledge of such things. But these reliefs show how things were in past times and what the differences were between the peoples. Thus they make our knowledge of history precise or, rather, they grant us eyewitness knowledge (autopsia) of everything that has happened just as if it were present (parousia). Ancient images and artifacts were thus superior to the written history of a Herodotus because they offered unmediated testi¬mony -"autopsia" an attitude that would become one of the fundamental tenets of modem archaeology. And yet. for Chrysoloras. the nun was still only a metaphor for a lost wholeness, that once restored, would provide a compelling model for the present.
In the early years of the fifteenth century, therefore, two approaches to antiquity and its remains had emerged: the literary or text-based approach formulated by Petrarch and followed by most humanist scholars, and the primarily visual or object-based approach pursued by collectors, by artists such a Donatello and Brunelleschi, and by travelers such as Cristoforo Buondelmonti. The approaches were not necessarily mutually exclusive, and both flourished in a wide range of pennutations ranging from the learned Coluccio Salutari, who concentrated on the text to the exclusion of the object to Poggio Bracciolini, whose impressive erudition was matched by his passion for Roman ruins, classical art, and the codices of ancient texts '
Venice, as usual, was different. Her takeover of the temferma, consolidated by the end of the third decade of the fifteenth century, ensured a constant exposure to the humanist culture and classical remains of mainland cities of Roman foundation such as Padua. Verona, and Brescia. Her hegemony in the Levant, moreover, remained viable if under increasing strain even after the fall of Constantinople to the Turks in 1453. Trading activities involved a continuous back and forth traffic with her permanent colonies on Crete and other islands, which were rich in Antique ruins.
Venice had its share of humanists and collectors even in the a early fifteenth century, but lacking the eloquent empiricism of a Poggio, or a biographer such as Vespasiano dei Bisticci who ensured the lasting fame of Niccolo Niccoli and other Florentines antiquarian interests, they are easily overlooked It is a problem of both visibility and focus. During the earlier part of the century, Venetian antiquarians tended to concern themselves with codices and small-scale artifacts such as coins and gems, and it was only toward the end of the end of the century. that the next generation would begin to assemble some of the most important collections of sculpture in Italy.
Humanist writing in Venice, privileging political, religious, and family concerns, favored eloquence over the artifact. And yet, disparate voices can be heard. Venetian humanists were passionate collectors of classical texts, particularly those from the Greek sphere. Francesco Barbaro wrote to Guarino Veronese about his discovery* of several Greek codices in a monastery at Frascati m 1426, "that you may know that in this age the good fortune and diligence of one ‘barbarian’ [Barbaro], unearthed near Rome these treasures of Greek learning which the Roman people allowed to be hidden and buried in squalor and dirt."21 Other classical objects - coins, seals, gems - were also collected, bought, and sold, but seldom written about until we come to mid-century and the renowned collection assembled by the Venetian cardinal Pietro Barbo, later Pope Paul II.
Indeed, the best information on Venetian antiquariasm in the early quattrocento comes from outside observers such as the Florentine priest Cristoforo Buondelmonti (c. 1375 - after 1430), the "worthy predecessor" of that intrepid antiquarian and founding father of Greek archaeology - Cyriacus of Ancona - who will be discussed later.
THE MARMORA PULCRA OF CRISTOFORO BUONDELMONTI
Buondelmonti was part of the circle of Niccolo Niccoli in Florence. Inspired by the teaching of Chrysoloras and armed with a first-hand knowledge of Ptolemy’s Geography, he sailed to Rhodes in 1414 to further his study of Greek and to search for classical texts. Over the next five years he acquired a number of books from monasteries on various islands and shipped them back to Florence: on Crete he found codices of Aristotle. Gregory of Nyssa and Libanius: on Imbros, Plutarch's Lives; and on Andros, his most important find, the Hieroglyphic of Horapollo.24 But Buondelmonti's interests were geographical as much as they were textual, and for the next sixteen years or so. he traveled throughout the Aegean exploring dozens of islands. In 1417 he wrote his Desaiptio inside Crete, based on a twenty-four-day tour by boat and mule of the enure island, and sent the manuscript back to Niccold Niccoli ' Three years later he finished a draft of the Liber Insulanci Arrlnpelogi. a more comprehensive work, which includes an account of Constantinople and sixty-six islands or island groups of the Aegean. Although Buondelmonti was well versed in the classics, the visual .nnroich is predominant in his accounts. Both itineraries arc ' .Lie for their liberal inclusion of maps and for their paucity recorded inscriptions, despite the writer's demonstrated '.nmraphical interests I he texts of the two treatises underwent several revisions and numerous redactions and are the first examples of of the Renaissance isolario – a new type of geographical treaties. In a manuscript of the Liber Infidarum owned by Pope Pius II, twenty-three of the islands arc depicted with classical ruins among the earliest drawings of the type (Plates 78-80).
Buondclmonti’s emphasis on Crete is not surprising. One of the most important of Venice’s Aegean colonies, it was called by some her “nazione ultramarina. Despite a short-lived rebellion in 1363-4, the island remained in Venetian hands from 1204 until 1645, when it was captured by the Turks. ' It is important to stress the intimate relationship that existed in this period between Venice and her Aegean posses¬sions, far closer and more vital than their distance apart would suggest. Frequent changes of officials and an active trade in agricultural products - cereal grain, wine, goat cheese, and sugar cane - ensured a continually renewed presence of Ven¬ice in Crete and. vice versa, of Crete in Venice. The Venetian Senate referred to it as “isola nostra Creta copiosa et fertilis biadis" - our island of Crete, copious and fertile with grain” Some of the most prominent and powerful Venetian families
Подпись к картинке
had branches in Crete, and there were frequent visits and relocations. It was not unusual for natives of Crete to move to Venice or, conversely, to be born in Venice and to die in Crete
Although Buondelmonti was ostensibly searching for codices, he was as susceptible as any humanist of his time to the lure of classical mins. Tireless in seeking out remained of Homer’s “Crete of the hundred cities." he described a mountainous terrain dotted with great ruins metropolises. Orthodox and Latin churches, and settlement* of Venetians and native Greeks. Skirting a shore lined palm trees and a great number of windmills, his boa approaches the capital city from the sea (Plate 81):
A mile beyond, the walls of the city of Candia glisten whiteness. This town, called Ghandaca by the Greeks has an artificial port.
Translation - Russian Восхищение древними руинами, приписываемое Петрарке, имеет глубокую историю. Хильдеберт одновременно восхвалял величие того, что осталось, и признавал невосполнимость этой утраты. Того же мнения придерживался и греческий император Феодор II Ласкарис, который посетил развалины Пергама в середине тринадцатого века:
"Этот город полный театров, состарившийся и дряхлолетний, показывает, как сквозь стекло, свое былое великолепие и благородство тех, кто их построил. И через все это мы, потомки, видим Город, попрекающий нас величием славы предков. Как же великолепны эти строения по сравнению с сегодняшними. Творения мертвых более красивы, чем работы живущих."
В своем письме, датированном 1341 годом и адресованном доминиканскому монаху Джованни Колонна ди Сан Вито, Петрарка вспоминает об их путешествии по Риму, - как они вместе шли «через останки разрушенного города». Для Петрарки, который отказался от слова «ruina» (развалины) в пользу «vestigia» (остатки), классические развалины были «более, чем просто фрагмент исчезнувшего и, к счастью, поверженного языческого мира». Это был признаки незавершенности: остатки первоначальной нетронутой культуры, которые все еще лежали, пусть и невидимые, под землей. Действительно, своими рассуждениями о прошлом римлян он оперировал в настоящем времени: «Здесь до сих пор можно увидеть несчастную Лукрецию, воткнувшую в себя меч, и ее насильника, избежавшего смерти, а также Брута, поборника поясов верности».
Что наиболее важно, мощь руин Рима, навевающая такие воспоминания, одновременно превращает эти строения в разгаданные символы, нетронутые в своей сути. Как и поврежденным классическим текстам, им требовались раскопки и реконструкции, а из упомянутых текстов восстанавливалась информация о народе. Петрарка говорил о языческой литературе в терминах археологии, о раскопках фрагментов¬, соединяемых благодаря «достойному похвалы акту исцеления» От «прошлого, живущего в настоящем», создаваемого амброзианским историком Ливием, акценты сместились на настоящее, оглядывающееся на образцовое прошлое как на модель будущего.
После возникновения научного подхода к прошлому, который сейчас называется археологическим, потребовалось, по крайней мере, еще двести лет, чтобы осознать эту кульминацию длительного процесса, начавшегося задолго до Петрарки. Один из способов проследить эволюцию нового менталитета — изменить отношение ¬к классическим развалинам. Средневековые писатели, такие как Хильдеберт Лавардинский, считали руины Рима неизбежным побочным продуктом краха язычества перед лицом христианства: несовершенные, потому что разрушены и повреждены, но ценные, потому что их можно использовать в качестве строительного материала. В конце концов такие руины стали считаться красивыми сами по себе, потому что являли признаки изначального целого. Новое видение заключалось в способности, созерцая римские пейзажи, видеть древние руины как нечто другое и отличающееся как по функциям, так и по форме от средневековых зданий; или, взглянув на средневековые постройки, увидеть в стенах античные сполии - инородные реликвии другого времени.
Хотя Петрарка применял скорее текстовый, а не визуальный подход, классический артефакт больше не рассматривался как просто материал, который нужно использовать, или сокровище, которое нужно поместить в музей (хотя он оставался и тем, и другим). Отныне это был также исторический документ, который следовало зарегистрировать и описать. В письме к Франческо Нелли в 1355 году, Петрарка соглашался с традиционным сравнением классического артефакта с зарытым кладом, но он сделал важное замечание:
Земледелец, возделывая угодья, случайно нашел на Яникуле семь греческих и семь латинских книг, и оказалось, что гробница царя Нумы Помпилия имела другое предназначение; зачастую ко мне в Риме приходил какой-нибудь виноградарь и, держа в руках старинный драгоценный камень или золотую латинскую монету, иногда поцарапанную острым краем мотыги, уговаривал меня либо купить их, либо опознать лица героев, на них начертанные; и часто, устанавливая опоры для прочного фундамента, строитель обнаруживал золотую урну или сокровище, спрятанное под землей. Кто из обладателей таких необычных сокровищ прославился бы своими качествами или талантом? Ведь то были дары судьбы, а не их заслуги.
Что менялось, так это намерение. Ибо в движущей силе открытия высокая цель нашла себе соперников – случай и жадность.
ДЖОВАННИ ДОНДИ И ЕГО NOTABILIA
Путевой дневник падуанского врача и изобретателя Джованни Донди дель Орологио, написанный во время его паломничества в Рим около 1375 года, открывает новую высоту. Донди очарован развалинами: он описывает самые выдающиеся руины, выполняет замеры таких архитектурных памятников, как Пантеон, колонна Траяна и Ватиканский обелиск и записывает классические надписи. Он цитирует источники и изучает сложные сооружения, такие как Колизей. Нельзя не согласиться с его записью об Арке Константина: «[там] много вылепленных букв, но читаются они с трудом»10. Весьма красноречиво Донди заменяет слово «mirabilia» (чудо) термином «notabilia» (примечательность) (которое он никогда не использует). Его цель состоит в том, чтобы записать «примечательные вещи язычников, которые в некотором количестве находятся в Риме и по сей день и свидетельствуют, насколько были велики те, равных которым нет нигде», и почти в самом конце он добавляет: «кроме этого тут есть храмы христиан и святые мощи».
В письме к другу Донди рассказал о небольшом количестве сохранившихся классических предметов и о высоких ценах, уплаченных за них «теми, кто имеет чутье в этом вопросе». То, что в число этих знатоков входили как художники, так и коллекционеры, подтверждается историей, рассказанной в том же письме, которое современные ученые часто цитируют как свидетельство нового визуального, а не чисто литературного подхода к древним останкам:
"Я сам был знаком с одним скульптором по мрамору, мастером в этой области, известным среди тех, кто тогда имелись в Италии, особенно в рабочих кругах. Не раз я слышал, как он обсуждал статуи и скульптуры, которые видел в Риме, с таким восхищением и благоговением, что в своих речах он, казался совершенно вне себя, настолько он был полон удивления к этому предмету. "Рассказывают, что однажды он пришел вместе с пятью друзьями на место, где можно было увидеть какие-то изображения; и взглянув на чудесную работу мастера, был так поражен, что забыл о своих друзьях и стоял на том месте, не замечая, что его компания уже ушла далеко прочь".
Примечательно, что деятельность Донди заключалась не в присвоении самих предметов, а скорее в «собирании бумаг» с классическими надписями. Уже в 1340-х годах известный римлянин Кола ди Риенцо, друг Петрарки, и поборник муниципальной реформы, остро осознал моральный и политический авторитет классической надписи. Его анонимный биограф писал: «Каждый день он приходил к надписям на мраморных плитах, которые разбросаны по всему Риму. Он один умел читать древние надписи. Он перевел древние писания; он прекрасно понимал эти мраморные фигуры»14. Действительно, по мере того, как предметы становились все более редкими и их приобретение становилось все более дорогим, надписи оставались доступными даже для малоимущего студента-гуманитария, а эпиграфические коллекции на бумаге, так называемые силлогии, являлись одной из определяющих характеристик антикварного движения XV века15. Таким образом, для небольшой группы знатоков изумление исподволь уступает место анализу; поиску не только сокровищ, но и знаний; и охота за древними останками приобретает вид научного исследования.
Мануил Хрисолор и егоautopsia
В последние годы четырнадцатого века внимание гуманистов и коллекционеров было направлено на греческие земли, о чем свидетельствует тот факт, что Колюччо Салютати приглашает византийского ученого Мануила Хрисолора преподавать греческий язык во Флоренцию. Флорентийские гуманисты, такие как Никколо Никколи, не только вдохновились на коллекционирование греческих древностей, но и от Хрисолора они научились новому взгляду на останки прошлого. Тщательно анализируя его работу «Сравнение Старого и Нового Рима 1411 года», Кристин Смит указывает на византийскую привычку мысленно реконструировать первоначальный памятник из оставшихся фрагментов и, таким образом, «читать остаток как обозначение идеального целого» По мнению наблюдателей, такое преобразование послужило фундаментом для восстановления классической культуры в эпоху Возрождения. Сделав значительный шаг вперед по сравнению с Петраркой, Хрисолор явно использовал руины, чтобы сделать полную визуальную реконструкцию римской культуры без размышлений над текстом:
Как и наш город, Рим использует себя как шахту и каменоломню, и (как верно для всего, о чем мы говорим), и шахта, и каменоломня питают и потребляют друг друга одновременно. Тем не менее, даже эти руины и груды камней показывают какие великие события происходили когда-то и как огромны и величественные были те первоначальные сооружения. Остатки статуй, колонн, гробниц и зданий приоткрывают не только богатство, огромные затраты человеческого труда и мастерства римлян, но в первую очередь величие и достоинство, если хотите, а также их амбиции, любовь к прекрасному, роскошь и экстравагантность, набожность, величие любви к чести и интеллигентность. Все сказанное выше свидетельствует о победах Рима, его общем благосостоянии, достоинстве и ратных подвигах. Таким образом, у нас появляется возможность увидеть то оружие, которым сражались наши предки, какую одежду носили, какими знаками власти обладали их правители, как они образовывали боевые порядки, как сражались, устраивали осады и разбивали лагеря. Принято считать, что Геродот и другие историки внесли значительный вклад в наши знания об этих вещах. Но эти улучшения показывают, как выглядели все эти вещи в прошлом, а также что отличало одних людей от других. Таким образом, они делают наши знания об истории точнее, или, даже скорее, даруют нам знания очевидцев тех времен (как будто при аутопсии), которые наблюдали за всем происходящим собственными глазами (парусия или пришествие Иисуса Христа). Древние изображения и артефакты таким образом превалируют над письменной историей Геродота, так как они дают нам свидетельства без посредников¬ - аутопсию - отношение, которое станет одним из фундаментальных принципов современной археологии. И до сих пор, для Хрисолора, руины были всего лишь метафорой утраченной целостности, восстановив которые, можно получить убедительную, всеобъемлющую картины настоящего.
В ранние годы пятнадцатого века, таким образом, возникло два подхода к античности и ее остаткам: литературный или ориентированный на текстовые источники, сформулированный Петраркой и принятый большинством последователей гуманизма, и визуальный или объектно- ориентированный подход, исповедуемый коллекционерами, такими художниками как Донателло и Брунеллески, а также такими путешественниками как Кристофоро Буондельмонти. Эти подходы не обязательно были взаимоисключающими, они оба находили широкое применение в широком диапазоне комбинаций, начиная от Коллючо Салютати, который уделял основное свое внимание тексту, исключая при этом объект, до Поджо Браччолини, чья поражающая эрудиция сочеталась с его страстью с римским руинам, классическому искусству и рукописям древних текстов.
Как обычно, Венеция очень сильно отличалась от Рима. Поглощение Венецией материковых территорий на адриатическим побережье Северо-Восточной Италии (Terra Ferma), завершимся в 30-е годы пятнадцатого века, оказало устойчивое воздействие на культуру гуманизма, а также классические останки материковых Римских образований, таких как Падуя. Верона и Брешиа. Гегемония Венеции в Леванте, более того, оставалась в силе в условиях нарастающего напряженности даже после взятия турками Константинополя в 1453 году. Торговая деятельность включала в себя постоянный взаимный трафик между Венецией и ее постоянными колониями на Крите и других островах, которые были богаты античными руинами.
В Венеции уже в начале 15-го века было определенное количество последователей гуманизма и коллекционеров, однако ей очень не доставало красноречивого эмпиризма Поджо, или такого биографа как Веспазиано да Бистиччи, который обеспечил прочную славу Никколо Никколи и других флорентийцев, имевших интерес к предметам античности, что с легкостью упускается из виду. Это, в свою очередь, является проблемой как наглядности, так и фокуса внимания. В начале века, Венецианские антиквары были более сосредоточены на рукописях и небольших артефактах, таких как монеты, драгоценные камни, и только ближе к концу века новое поколение начнет собирать наиболее значимые коллекции скульптур в Италии
Гуманистические рукописные труды в Венеции, в основном, посвященные политическим, религиозным и семейным темам, превалировало своим красноречием над артефактами. И до сих пор, можно услышать на эту тему безутешные восклицания. Венецианские гуманисты были страстными коллекционерами классических текстов, особенно касавшихся всего, что связано с Грецией. Франческо Барбаро писал Гуарино Веронезе о том, как обнаружил несколько греческих рукописей в монастыре во Фраскати в 1426 г., «дабы вы знали, что в наше время благодаря удаче и усердию одного «варвара» (barbaro), недалеко от Рима найдены сокровища греческой учености, которую римляне позволили спрятать и похоронить в нищете и грязи». Другие классические предметы — монеты, печати, драгоценные камни — также собирались, покупались и продавались, но о них редко писали, пока мы не приблизились к середине века и венецианским кардиналом Пьетро Барбо, впоследствии папой Павлом II, не была собрана его знаменитая коллекция.
В действительности, наиболее достоверную информация о венецианских предметах антиквариата эпоху раннего кватроченто можно получить от флорентийского священника Кристофоро Буондельмонти (1375 - ок.1430 гг.) - "заслуживающего внимания предшественника" бесстрашного антиквара и отца-основателя греческой археологии Кириака Анконского, о котором будет рассказано позже.
Marmora Pulcra Кристофоро Буондельмонти
Буондельмонти был членом кружка Никколо Никколи во Флоренции. Вдохновленный учением Хрисолора и вооруженный знаниями непосредственно из "Руководства по географии" Птолемея, он отплыл на Родос в 1414 году, чтобы продолжить изучение греческого языка и заняться поиском классических текстов. В течение следующих пяти лет он приобрел несколько книг в монастырях на разных островах и отправил их обратно во Флоренцию: на Крите, например, он нашел рукописи Аристотеля, Григория Нисского и Ливанского, на Имбросе "Сравнительные жизнеописания" Плутарха, и на Андросе, самую важную свою находку, "Иероглифику" Гораполлона. Однако, географические открытия интересовали Буондельмонти столь же сильно, как и поиск текстов, поэтому в течение следующих шестнадцати лет или около того. он путешествовал по всему Эгейскому морю, исследуя десятки островов. В 1417 году он написал свое "Путешествие на Крит", основанное на двадцати четырехдневном путешествии на лодке и муле по всему острову, и отправил рукопись Никколо Никколли. Три года спустя он завершил работу на черновиком труда "Liber Insularum Archieplagii", более масштабной работы, включающей описание Константинополя и шестидесяти шести островов или группы островов Эгейского моря. Хотя Буондельмонти хорошо разбирался в классике, в его рассказах акцент сделан на визуальной составляющей его путешествий. Оба подхода отличаются обильным включением карт и скудостью сделанных записей, несмотря на ярко выраженные географические интересы автора. Тексты двух трактатов подверглись нескольким исправлениям и многочисленным редакциям и являются первыми примерами географических путеводителей для моряков "Isolario" эпохи Возрождения – нового типа географических трактатов. В рукописи "Liber Infidarum", принадлежащей авторству папы Пия II, двадцать три острова изображены с классическими руинами среди самых ранних подобных рисунков (листы 78-80).
Особое внимание Буондельмонти к Криту неудивительно. Одна из самых важных колоний Венеции в Эгейском море, которую называли ее "nazione ultramarina" ("ультрамариновое государство"). Несмотря на скоротечное восстание 1363–1364 годов, остров оставался в руках венецианцев с 1204 по 1645 год, когда его захватили турки. Важно подчеркнуть тесную связь, существовавшую в этот период между Венецией и ее владениями в Эгейском море¬, гораздо более тесную и жизненно важную, чем можно было бы предположить, принимая во внимание расстояние, их разделяющее. Частая смена правителей и активная торговля товарами земледелия — зерновыми, вином, козьим сыром и сахарным тростником — обеспечивали постоянно обновляющееся присутствие Венеции¬на Крите и, наоборот, Крита в Венеции. Венецианский сенат называл его «isola nostra Creta copiosa et fertilis biadis» — наш остров Крит, богатый и плодородный зерном». Некоторые из самых известных и могущественных венецианских семей
Подпись к картинке
имели свои владения на Крите, часто посещали его и даже переезжали туда. Совсем обыденным было также и то, что некоторые коренные жители Крита переезжали в Венецию или, наоборот, рождались в Венеции и умирали на Крите.
Несмотря на то, что Буондельмонти, якобы искал рукописи, как и любого гуманиста своего времени, его явно манили классические руины. Неустанно разыскивая то, что осталось от гомеровского труда «Стоградный Крит», он, тем не менее, подробно описал гористую местность, усеянную развалинами великих мегаполисов, православные и католические церкви, поселения венецианцев и коренных греков. Огибая берег с пальмами и множеством ветряных мельниц, его лодка приближается к столице с моря (рис. 81).
В одной миле уже сияют своей белизной стены города Герцогства Кандии. В этом городе, который греки называли Гандака, есть рукотворный порт.
English to Russian: Literary translation. Part 2. Venice and Antiquity
Source text - English an artificial port. Flanked by walk and towers for protection. it stretches out to give shelter from the wind. It happens, nevertheless. that the arrival of ships is rendered difficult by the violent squalls. After disembarking. Buondehnonti follows a wide road to the public square:
To the right of this street in a conspicuous location I observed a majestic portico with steps inside which group of citizens in the middle presiding over them were the governors of the entire island sent by the illustrious city of Venice. Offering a welcome in front of this public assembly, the notary Bonaccorsi (Grimani) honored me with these amiable words: “Very dear brother, if you have so much desire to visit this isle, tell me. I ask. so that I can assist you with all the means in my power.” Briefly I told him everything. Then he began to show me the town (saying): This does not number among the ancient cities but there where you see the port, to the east, there was a small citadel which formerly served to defend a city nearer to it. When the Romans had ravaged that city, what remained of the population retreated into that secure place and made a 'ghandac', that, is an enclave surrounded by houses pressed one against the other. Devastations followed in great number through the centuries. The Venetians bought the entire island and girded Candia with vast ramparts"
The portico cited by Buondehnonti was probably the loggia built in 1325 as an assembly place for the Venetian colonists of the island; it was also the site of official proclamations and a departure point for great processions. In all likelihood, Lorenzo de Monads. the Chancellor of Crete since 1389 would also have been on hand to greet him. Like Bonaccorsi, Lorenzo was a notary and a native of the city of Venice, to which he returned frequently. A figure of some literary prominence, his role as chronicler of the Venetian Republic will be discussed further in chapter 5.
Buondelmonti’s description of Candia is disappointingly terse, but he is more expansive, when faced with decaying ruins. Arriving at the summit of Monte di Giove, a mountain consecrated by the ancient Cretans to Zeus Soter, he observes:
One sees spreading out all around some large villages and verdant vineyards. From a distance this mountain presents the profile of a face. On its brow, I recognized a temple of Jupiter, razed to the foundations. All around, we find dispersed a great number of statues and enormous blocks of stone: we believe that whoever cut them was not (just) a man! After our explorations on the brow of the mountain, we arrived on its nose where we counted three chapels joined together. The first is the church of the Savior be¬cause, on this mountain Jupiter was principally worshipped. The second was called Pandon Aghion, that is the church of All Saints, because the universe was governed by numer¬ous gods; the third is consecrated to St. George because in antiquity the dominion of Crete was acquired by the sword.
Near the course of the Massala river Buondehnonti comes upon some ruins at the edge of a plain and identifies them from Ins Ptolemy as the ancient city of Pollirena:
From this direction I admired at length a magnificent fountain with enormous blocks of overturned stones. Near the town I had a view of a vast plain surrounded by very rich mountains covered with cypresses. In this plain, the flocks graze on a flowery meadow.
Again, upon reaching the ancient port of Pcnix, now called Loutro:
We entered a destroyed city of great antiquity with col¬umns strewn all over the ground. Among them near some peasants’ huts I found some sarcophagi made of a very white marble where the pigs eat their slops. They forage amidst the magnificent sculptures that adorn the periphery'. I saw numerous busts of broken idols, amongst which marble monuments were scattered about. I left this place after having seen vast and innumerable catacombs, and then saw some large towns toward the interior of the island. There 1 found the remaining members of six families of the ancient Roman nobility who even today are pleased to conserve their titles and coats of arms.
Buondehnonti’s reports help us to understand the central role of the state da mar in shaping a peculiarly Venetian perception of the ancient world. The Aegean islands must have seemed like the mountains of Arcady, with sheep and goats wandering amongst the silent and shattered fragments of classical antiquity. Along these lines, one of his most telling observations concerns a Venetian nobleman with cultivated tastes:
Nearby we saw the citadel of Pediada, surrounded by very rich land (plate 82). To the north, in a hamlet we saw the [territory of the] bishopric of Chirsonesus, which we visited, and to the south we distinguished in the distance the bishopric of Arcadia. Then continuing toward the east, in a valley, I made the acquaintance of a noble and learned gentleman. He is called Nicolas and descends from the Scipios. He has no heirs and lives in a grove, a viridarium like a pleasure garden, that he has constructed and adorned with the most ancient marbles, and whatever pleasure the body finds in trees is found abundantly there. He delights in reading Latin books and occasionally a work of Dante. From the mouth of a marble statue flow's a natural spring; to the right and to the left his ancestors had placed the of Mark Antony and Pompey. I noticed some beautiful marbles [marmora pulchra] that were brought there from other structures.
Nicolas and his forefathers had probably found the pieces of classical sculpture in the nearby ruins of the ancient city of Lyktos. A member of the powerful Cornaro family who claimed descent from the Roman gens Cornelia (that is the Scipios), he boasted a distinguished lineage that was later acknowledged in the naming of his great-nephew Scipion, born in Crete in 1462. Although Nicolas’s sculpture collection included the busts of two Roman Republican generals, his relationship with antiquity was not only civic and political: it was also intimate, subjective, and personal, It was the private world of the locus amoenus that would become one of the defining features of Venetian villa life a century or so later.
Of the cornaro Cornaro villa, situated in the foothills below the village of Pediados (Plate 83), only the foundations remain today, along with some terraces and bullrushes growing out of the ancient fountain. It was. in all likelihood, not the only Venetian country residence on a Greek island at that nine time in which a classical ambience was reclaimed with ancient spolia.
If we exclude Petrarch’s villa at Arqua, which seems almost suburban by contrast. Buondelmonti's notice may well be the earliest surviving account of a Renaissance re-creation of the pastoral retreat inspired by the evocative descriptions of Pliny and other ancient writers. Without further laboring the point it seems that the origins of the pastoral tradition in painting lie not only in the foothills of the Italian alps, but also in the Venetian stato da mar. The juxtaposition of ancient ruins pastoral settings of shady groves and natural springs on islands in the Aegean surely helped to engender the distinctive Venetian concept of antiquity as a world of shepherds, nymphs, and verdant groves.
THE SIGILLA HISTORIARUM OF CYRIACUS OF ANCONA
The peripatetic activities of Cyriacus are well known. Armed with such classical texts as Pliny's Natural History and Strabo’s Geography and Modern ones which Buondelmonti’s Liber Insularum as his guidebooks, he traveled through Italy and the Aegean in search of the monuments and inscriptions of the ancient world. He called these artifacts “relics of sacrosanct antiquity" and “sigilla historiarum": the validating seals of history. And like Chrysoloras he saw the material object as a witness to past deeds, to be given "more faith and notice than books themselves. Cyriacus recorded what he saw – not without editing - in annotated notebooks that he called his "commentaria”: drawings and descriptions of classical monuments, ruins. bits and pieces of architecture, coins, gems, sculpture, and even exotic animals, as well as numerous inscriptions in Latin and Greek (Plate 84). By the time of his death in 1452, the notebookshad grown to six large volumes. With the exception of a single twenty-four-page gathering bounв into a manuscript in the Biblioteca Ambrosiana in Milan that will be discussed later virtually all the original Commentaria seem to have been destroyed by fire in 1514. But verstiges remain; for Cyriacus had often copied out excerpts for his patrons and friends, and manyof these found their way into other sylloges that were then recopied at second and third hand. A number of letters also survive, as well as a manuscript account of his life begun by his friend and fellow Anconitan, Francesco Scalamonti, and continued by his disciple Felice Feliciano. It is thus possible to get a proximate sense of life devoted, as Cyriacus himself put it so well, to "awakening of dead".
Celebrated by the Venetian Jacopo Zeno as "the one and only nly liberator and preserver, patron, and parent of antiquity, Cyriacus has inspired a huge literature that began in his own time. As Scalamonti reports, Cyriacus’s aim, "as we often heard from his mouth." was to see for himself, “whatever is left in the world, to the furthest shores of the oceans and all the way to the island of Thule. With the specific goal of understanding more fully Cyriacus’s impact on die Venetian sense of antiquity, this study will restrict itself to his relationship to Venetians, whether in Venice itself, the terraferma, or the Levant. Indeed, it was a close and continu¬ous one throughout his life; it is not by chance that Scalamonti’s biography of Cyriacus was dedicated to Lauro Quirini - a Venetian humanist.
Bom in 1391, Cyriacus first visited Venice at the age of nine with his grandfather. He was to return on a number of occasions, drawn by family ties to the house of Contarini, as well as by the opportunity to renew contacts with numerous friends and clients. These included galley captains and merchants; collectors, antiquarians, and humanists; and clerics of every rank. When he toured the classical ruins of Pula in 1418-19. recording Latin inscriptions that he could not yet read, his guide was the Venetian podesta Andrea Contarini Scalamonti writes that Cyriacus
observed that a great part was consumed by age. But he saw the noble vestiges of most antiquities. And he saw the excellent gate built by Salvia Postuna, daughter of Sergius the Duumvir and Aedile. And he saw the noble amphitheatre built of huge stones......and innumerable sepulchral stones inside the city and outside at the shore, of which the majority had noble inscriptions...
In 1421 another Venetian, the cardinal Gabriele Condulmer, employed Cyriacus to handle the financial arrangements for the reconstruction of the harbor of Ancona. In so doing, he may well have been the unknowing instnument of Cyriacus conversion from antiquarism as avocation- to antiquarianism as ruling passion. For it was during this period that Cyriacus subjected the inscription on the arch of Trajan to a close and prolonged scrutiny and thereby realized the importance ot epigraphical material as primary historical evidence. He was finally inspired to study Latin and adopted the Trajanic inscription as a personal emblem of sorts. It later became his standard preface for the excerpts of selected incriptions that he gave to friends. During a forty-day stay in Condulmer’s palace in Rome in 1424, Cyriacus seems to have been inspired to begin his first volume of the Commentaria, filling it with inscriptions and drawings of ancient monuments. He remained close to the cardinal, even after the prelate's elevation to the papacy as Eugenius IV, and represented him frequendy on diplomatic missions. Between 1430, Cyriacus was employed by his Venetian relative Zaccana Contarini as his agent in Cyprus. Now reasonably competent in Latin - he never reached the level of a Poggio or a Biondo - he began to teach himself Greek. Traveling not only to Cyprus, but also to Constantinople, Rhodes, Beirut, Damascus. Adrianople, and Macedonia, to name just a few of his landfalls, he dealt in virtually every kind of merchandise: carpets, wax, wine, slaves, and textiles, as well as manuscripts, antiquities, coins, and jewels. Chios became his base of operations, where his friend- ship with the Genoese merchant Andreolo Giustiniani gave him access to the best selection of antiquities in the Aegean to resell to an eager clientele in Italy.
While Cyriacus also traveled extensively in Italy, it was the Greek world that held his fascination. His personal library included texts of Homer, Aristotle, Plato, Plutarch, Herodotus and a Strabo filled with scholia — comments and inscriptions in his own hand based on his personal travel observations - in the margins. Not surprisingly, many of his Venetian contacts were made in the Aegean. Around 1429 he is in Damascus with the Venetian Ennolao Donato. In 1435 he is in Epirus "in the house of the magnificent lord Tomaso Venier Venetian galley captain and relative .In 1436 he is outside Durazzo examining "the noble wall that C. Caesar built against the armies of Pompey in the time of civil war" with the Venetian podesta Fabricio Loredan and "our best friend, the camerario Antonio Longo. In 1437 he is in the Venetian colony in Mcsscnia, meeting with the podesta Maffeo Boilani, and his counselors M. Quirini and Bartolomeo Falier. "who received me most kindly", and touring the city with “the learned and generous" M. Calergio of Crete who pointed out “a number of remarkable antiquities. In 1445 he is offshore Crete on the galley of the Venetian Johannes Delphin [Giovanni Dolfin] who showed him his personal collection of Roman coins and gems. Indeed, one might say that Cyriacus brought the Greek east into the drawing rooms and studioli of the Latin west, supplying his clients and friends in Italy not only with antiquities, but also - through his inscriptions and excerpts - first-hand eye-witness knowledge of the ancient world. He had been there.
Among Cyriacus's several visits to Venice, two are particularl telling. On the first occasion, he offers an array of classical artifacts to a small, but zealous group of collectors. Ambrogio Traversari. a Florentine humanist and general of the Camaldolensian Order, stayed in Venice for a time in 1432-3 in the monastery at San Michele di Murano and wrote in his Hodoeporicon, a travel diary: "Cyriacus of Ancona came to us and showed us many monuments of that antiquity of which he was a studisissimis indagator, monumenta, ancient inscriptions, inscribed coins, silver and gold, and seals.
Traversari also wrote several letters to Niccolo Niccoli in which he described gold and silver coins with images of Lysimachus. Alexander the Great, and Philip of Macedon, that Cyriacus had acquired in Smyrna (Traversan was dubious of the Macedonian provenance) as well as an effigy of Scipio the Younger incised "in lapid onychino" - an object of "summa elegantia". Traversari also admired several objects already in Venetian collections that were shown him by the owners: Greek codices and silver coms, one of which bore the effigy of Alexander the Great, by the physician and humanist Pietro Tommasi; antique coms by Francesco Barbaro, who gave Traversari two Greek texts: medals and gold coms by Benedetto Dandolo who had collected them in Syria in his youth. Dandolo is perturbed that he had not been given advance notice of Traversari's visit, and the prelate is made to understand that "In fact, many coins of this kind are possessed by most of the nobles, which they would have been happy to show to me". This would have been the milieu in which the young Pietro Barbo, sixteen years old at the time and later to become Pope Paul II. would have formed a taste for numismatics and anticaglie that led to one of the greatest collections of antiquities, particularly coins and cameos, of the fifteenth century.
When Cyriacus visited Venice again in August 1436. the city without a classical past itself became an item in his Commentaria. He recorded on this occasion thirteen Latin epigrams, mostly in and around San Marco, and subjected the bronze horses above the main entrance of die basilica to close scrutiny. Making careful measurements of one ot the horses and calculating its length from withers to tail and its height from rump to hoof, he copied down (correctly) an inscription - possibly a foundry mark - on its raised right hoof. Undaunted by a lack of corroborating evidence, he did not hesitate to establish a Greek provenance for the bronzes, albeit by way of Rome. Reporting on his activities to Eugenius IV. he writes:
Translation - Russian искусственный порт. Окруженный фортификационными стенами и башнями, простирается город, укрывающий его жителей от ветров. Однако, все равно случается так, что швартовка кораблей осложняется неистовыми шквальными ветрами. После того, как Буондельмонти сходит на берег, он по широкой улице направляется на главную городскую площадь:
Справа от этой улицы на самом видном месте я заметил величественный портик со ступенями, внутри которого заседала группа горожан; председательствовали среди них правители всего острова, посланные губернаторы всего острова, посланные прославленным градом Венецией. Приветствуя это собрание, благородный Бонаккорси (Гримани) удостоил меня такими любезными словами: «Дорогой брат, если у тебя есть такое сильное желание посетить этот остров, скажи мне. Я спрашиваю об этом, чтобы быть в силах оказать тебе любое возможное содействие, что в моих силах". Я вкратце рассказал ему обо всех моих планах. После этого, он стал показывать мне город (рассказывая): «Наш город нельзя назвать древним, но к востоку от того места, на котором сейчас ты видишь порт, была небольшая крепость, которая раньше служила для защиты ближайшего от нее города. Когда римляне разорили город, выжившие люди сбежали в это безопасное место и образовали «гандак», то есть анклав, окруженный домами, построенными стена к стене один напротив другого. Многочисленные разрушения и разорения продолжались на протяжении многих веков. Впоследствии, венецианцы скупили весь остров и окружили Кандию огромными валами».
Портик, о котором говорит Буондельмонти, вероятно, был лоджией, построенной в 1325 году, как место сбора венецианских колонистов острова; она также служила в качестве места оглашения прокламаций и отправной точки для больших процессий. По всей видимости, Лоренцо де Монасис, губернатор Крита с 1389 года, также должен был присутствовать на приветственной встрече Буондельмонти. Как и Бонаккорси, Лоренцо был аристократом, родом из Венеции, куда он часто возвращался с Крита. Де Монасис - фигура, имеющая определенную литературную известность, его роль как летописца Венецианской Республики будет описана далее в Главе 5.
Буондельмонти описывает Кандию разочаровывающе скудно, однако он гораздо более щедр на эпитеты при встрече с разрушающимися руинами. С вершины Монте-ди-Джове, горы, посвященной древними критянами Зевсу Сотеру (Зевсу-спасителю), он пишет:
Вокруг раскинулись несколько больших деревень и зеленеющих виноградников. Издали эта гора напоминает профиль человеческого лица. На его лбу я вижу разрушенный до основания храм Юпитеру. Повсюду здесь мы обнаруживаем разбросанные многочисленные статуи и огромные каменные блоки: мы верим, что тот, кто бы их не сотворил, был не (обычным) человеком! После того, как мы обследовали вершину горы, мы пришли на ее склон, на котором насчитали три соединенные вместе часовни. Первая часовня посвящена Спасителю, ¬потому что на этой горе в основном поклонялись Юпитеру. Вторая называлась Pandon Aghion, то есть церковь Всех Святых, потому что Вселенной управляли ¬многочисленные боги; третья посвящена святому Георгию, потому что в древности власть над Критом была добыта мечом.
Рядом с руслом реки Массала Буондельмонти обнаруживает руины на краю равнины и определяет их как развалины древнего города Поллирена, описанного Птолемеем:
С этого места я долго любовался великолепным фонтаном с огромными глыбами опрокинутых камней. Недалеко от города мне открылся вид на огромную равнину, окруженную величественными горами, поросшими кипарисами. На этой равнине стада пасутся на цветущем лугу.
Снова вернувшись в порт древнего города Пеникс, который сейчас называется Лутро, Буондельмонти пишет:
Мы вошли в разрушенный город времен глубокой древности с ¬колоннами, разбросанными по всей земле. Среди них неподалеку от крестьянских хижин, я нашел несколько саркофагов из белоснежного мрамора, из которых свиньи едят свои помои. Они едят свои отбросы среди великолепных скульптур, украшающих окрестности». Я видел множество бюстов разбитых идолов, среди которых были раскиданы мраморные памятники. Я оставил это место после того, как увидел бесчисленные поражающие размерами катакомбы, и сразу же моему взору представились несколько больших городов в глубине острова. Там я обнаружил останки членов шести семей древнеримской знати, которые и сегодня рады были бы сохранить в истории свои титулы и гербы.
Записи Буондельмонти помогают нам понять ключевую роль stato da mar в формировании специфики восприятия древнего мира венецианцами. Острова Эгейского моря, должно быть, казались им горами идиллической Аркадии, с овцами и козами, пасущимися среди разрушенных, безмолвных останков классической античности. Среди строк его дневника одно из самых примечательных наблюдений касается знатного венецианца, обладавшего уточенным чувством прекрасного:
Неподалеку мы увидели крепость Педиада, окруженную весьма плодородной землей (рис. 82). К северу в одной деревушке, мы увидели [владения] епископства Херсонесского, которое мы и посетили, а к югу вдали виднелось епископство Аркадии. Продвигаясь далее на восток, в долине я познакомился с одним знатным и ученым господином. Его звали Николас, он был из рода Сципионов. У него нет наследников и он живет в роще, виридарии, напоминающем "сад увеселений" или парк отдыха и развлечений горожан, который он построил и украсил самым древним мрамором, и любое развлечение, которое вы можете встретить в таком парке, имелось в его виридарии. Николас наслаждается чтением латинских книг и, время от времени, произведений Данте. Из уст мраморной статуи течет природный источник; повсюду его предки расставили бюсты Марка Антония и Гнея Помпея Великого. Я отметил для себя несколько прекрасных видов мрамора (marmora pulchra), который были привезены из других сооружений.
Николас и его предки, вероятно, нашли фрагменты классических скульптур в близлежащих руинах древнего города Ликтос. Представитель могущественного рода Корнаро, заявлявших о своем происхождении от римского рода Корнелиев (то есть Сципионов), он хвастался своим благородным происхождением, которое позже было утверждено в имени его внучатого племянника Сципиона, родившегося на Крите в 1462 году. Несмотря на то, что коллекция скульптур Николаса включала в себя бюсты двух генералов Римской республики, его связь с античным миром не ограничивалась только общественными и политическими аспектами: она была очень интимной, субъективной и личной. Это был именно тот внутренний мир locus amoenus, который стал ключевой особенностью, которая будет определять жизнь венецианских вилл столетие или около того спустя.
От виллы Корнаро , расположенной в предгорьях ниже деревни Педиадос (фото 83), сегодня сохранился только фундамент, а также несколько террас и камыши, растущие из древнего фонтана. По всей видимости, это была не единственная венецианская загородная резиденция на греческом острове в течение тех девяти лет, когда классическая атмосфера была возрождена при помощи античной сполии.
Если принимать во внимание виллу Петрарки в Аркуа, которая, контрастируя, кажется почти загородной записи Буондельмонти вполне могут быть самым ранним сохранившимся до наших дней свидетельством воссоздания пасторальных традиций эпохи Ренессанса. Это воссоздание было вдохновлено текстами Плиния и других авторов древности. Не углубляясь в детали, представляется, что истоки пасторальной традиции в живописи лежат не только в предгорьях итальянских Альп, но и в венецианских stato da mar (заморских территориях) Сопоставление древних руин с пасторальными картинами тенистых рощ и природных источников островов Эгейского моря, несомненно, помогло породить характерную венецианскую концепцию древности как мира пастухов, нимф и зеленеющих рощ.
Кириак Анконский и SIGILLA HISTORIARUM
Хорошо известно о странствиях Кириака. Вооружившись в качестве путеводителей такими классическими текстами, как «Естественная история» Плиния и «География» Страбона, а также современными текстами, такими как труд «Liber Insularum» Буондельмонти, он путешествовал по Италии и Эгейскому морю в поисках памятников и надписей древнего мира. Он называл эти артефакты «реликвиями священной древности» и «sigilla historiarum»: ценными печатями истории. И подобно Хрисолору, он рассматривал материальные объекты как свидетелей прошлых деяний, которым следует уделять "больше веры и внимания, чем самим книгам". Кириак записывал увиденное — не без исправлений — в аннотированных блокнотах, которые он называл своими "commentaria" (комментариями): это были рисунки и описания классических памятников, руин, предметов архитектуры, монет, драгоценных камней, скульптур и даже экзотических животных, а также многочисленные надписи на латинском и греческом языках (табл. 84). К моменту его смерти в 1452 году записная книжка разрослась до шести больших томов. За исключением единственной двадцати четырехстраничной рукописи из Амброзианской библиотеки в Милане, о которой речь пойдет позже, практически все первоначальные Commentaria, по-видимому, были уничтожены огнем в 1514 году, но остались фрагменты; ибо Кириак часто переписывал отрывки для своих покровителей и друзей, и многие из них попадали в другие силлогии, которые затем переписывались из вторых и третьих рук. Сохранился также ряд писем и рукописный отчет о его жизни, начатый его другом и товарищем анконитанцем Франческо Скаламонти и продолженный его учеником Феличе Феличиано. Таким образом, можно получить непосредственное представление о жизни, посвященной, по выражению самого Кириака, «пробуждению мертвых».
Прославленный венецианцем Якопо Зеноном как «единственный освободитель и хранитель, покровитель и родитель древности», Кириак стал вдохновителем большой литературы, зародившейся в его время. Как сообщает Скаламонти, цель Кириака, «которую частенько можно было слышать из его уст», состояла в том, что должен был увидеть своими глазами «все, что осталось в мире, до самых дальних берегов океанов и вплоть до острова Туле». Имея конкретную цель - более полно понять влияние Кириака на венецианское восприятие античности, данное исследование ограничится его отношением к венецианцам, как в самой Венеции, так и на Терраферме или в Леванте. Действительно, эти отношения были близкими и непрерывными¬ на протяжении всей его жизни; не случайно биография Кириака Скаламонти была посвящена Лауро Квирини — венецианскому гуманисту.
Родившийся в 1391 году, Кириак впервые посетил Венецию в возрасте девяти лет вместе со своим дедом. Он возвращался туда по зову семейных уз в доме Контарини, а также его привлекала возможность возобновить контакты с многочисленными друзьями и клиентами. Среди них были капитаны галер и купцы; коллекционеры, антиквары и гуманисты; и священнослужители всех рангов. Когда он посетил классические руины Пулы в 1418-1919 гг. записывая латинские надписи, которые он еще не мог читать, его проводником был венецианский подеста Андреа Контарини.
Как пишет Скаламонти, Кириак заметил, что большая их часть съедена возрастом. Но он видел неутраченное благородство в большинстве древностей. И увидел он прекрасные ворота, которые возвела Сальвия Постума, дочь Сергия (Sergius Duumvir Aedile). И увидел он знатный амфитеатр, построенный из огромных камней... и бесчисленные надгробные камни внутри города на побережье, на большинстве которых были возвышенные надписи...
В 1421 году другой венецианец, кардинал Габриэле Кондульмер, нанял Кириака для поиска средств на реконструкцию гавани Анконы. Поступая таким образом, он вполне мог неосознанно подтолкнуть Кириака, воспринимавшего антиквариат как развлечение, к антикварному делу как страсти всей жизни. Ибо именно в этот период Кириак занялся тщательным и продолжительным изучением надписи на арке Траяна и через это осознал важность эпиграфического материала как первичного исторического свидетельства. В конце концов он был вдохновлен изучением латыни и превратил эту траянскую надпись в своего рода личную эмблему. Позже он сделал ее предисловием сборника отрывков избранных надписей, который раздал друзьям. Во время сорокадневного пребывания во дворце Кондульмера в Риме в 1424 году Кириак, по всей видимости, вдохновился начать свой первый том труда под названием «Commentaria», наполнив его надписями и рисунками древних памятников. Он оставался близким к кардиналу даже после того, как прелат стал папой и получил имя Евгений IV, и часто представлял его в дипломатических миссиях. На протяжении 1430 года Кириака нанял его венецианский родственник Заккана Контарини в качестве своего представителя на Кипре. Теперь уже достаточно хорошо владеющий латынью — хотя так и не достиг уровня какого-нибудь Поджо или Бьондо — он начал учить греческий язык. Путешествуя не только на Кипр, но и в Константинополь, Родос, Бейрут, Дамаск, Адрианополь и Македонию, - и это далеко не все берега, на которых он побывал, - он торговал практически всеми видами товаров: коврами, воском, вином, рабами и тканями, а также рукописями, древностями, монетами и драгоценностями. Его базой стал остров Хиос, на котором, подружившись с генуэзским купцом Андреоло Джустиниани, Кириак получил доступ к лучшей коллекции древностей в Эгейском море на перепродажу жаждущей клиентуре в Италии.
Хотя Кириак также много путешествовал по Италии, его привлекал именно греческий мир. Его личная библиотека включала тексты Гомера, Аристотеля, Платона, Плутарха, Геродота и Страбона, наполненные схолиями — комментариями и надписями, сделанными им собственноручно на основе его личных путевых наблюдений — на полях. Неудивительно, что со многими венецианцами он заводил контакты в Эгейском море. Около 1429 года он находится в Дамаске с венецианцем Эрмолао Донато. В 1435 году он - в Эпире в доме своего родственника "великолепного сеньора Томазо Венье, капитана венецианской галеры". В 1436 году он - в окрестностях Дураццо, исследует «величавую стену, которую Цезарь построил против армий Помпея во время гражданской войны» с венецианским подестой Фабрицио Лореданом и «нашим лучшим другом, камергером Антонио Лонго». В 1437 году он - в венецианской колонии в Месинии, встречается с подестой Маффео Боллани и его советниками М. Квирини и Бартоломео Фальером, «которые приняли меня очень любезно», и совершает поездку по городу с критянином «образованным и щедрым» М. Калерджио, который указал на «ряд замечательных древностей». В 1445 году он - у берегов Крита на галере венецианца Иоганна Дельфина [Giovanni Dolfin], который показывает ему свою личную коллекцию римских монет и драгоценных камней. Действительно, можно говорить о том, что Кириак привнес греческий восток в гостиные и studioli романского запада, снабжая своих клиентов и друзей в Италии не только древностями, но и — через свои надписи и выдержки — знанием древнего мира из первых рук. Он побывал там.
Особенно примечательны два визита Кириака в Венецию среди нескольких. Во время первого он предлагает набор классических артефактов небольшой, но жаждущей группе коллекционеров. Амброджо Траверсари, флорентийский гуманист и генерал ордена камальдулов, в 1432–1433 годах некоторое время останавливался в Венеции в монастыре Сан-Микеле-ди-Мурано и писал в своем «Путеводителе» (Hodoeporicon), путевом дневнике: «Кириак Анконский приехал к нам и показал нам много памятников той древности, которые он исследовал как studiosissimus indagator (преданный исследователь): monumenta (памятники), древние надписи, монеты с надписями, серебряные и золотые изделия и печати».
Траверсари также написал несколько писем Никколо Никколи, в которых описал золотые и серебряные монеты с изображениями Лисимаха, Александра Великого и Филиппа Македонского, которые Кириак приобрел в Смирне (Траверсан сомневался в их македонском происхождении), а также изображение Сципиона Младшего, выполненное "in lapid onychino" (в ониксе) - предмет "summa elegantia" (величайшей элегантности). Траверсари также восхитился несколькими предметами, уже находившимися в венецианских коллекциях, которые ему показали владельцы: это были греческие кодексы и серебряные монеты, одна с изображением Александра Македонского; из коллекции врача и гуманиста Пьетро Томмази; старинные монеты Франческо Барбаро, который подарил Траверсари два греческих текста; медали и золотые монеты Бенедетто Дандоло, который в юности собрал их в Сирии. Дандоло возмущен тем, что его не уведомили заранее о визите Траверсари, и прелату сообщается, что «на самом деле многие монеты такого рода находятся у большинства знатных людей, и они были бы счастливы их показать». Окружение, в котором находился молодой Пьетро Барбо, будучи в то время было шестнадцать лет от роду, а позже он стал папой Павлом II, сформировало вкус к нумизматике и anticaglie, что послужило созданию одной из величайших коллекций древностей, особенно монет и камей, пятнадцатого века.
Когда Кириак снова посетил Венецию в августе 1436 году, сам по себе город без классического прошлого стал главой его "Commentaria". По этому поводу он записал тринадцать латинских эпиграмм, в основном в Сан-Марко и его окрестностях, и тщательно изучил бронзовых лошадей над главным входом в базилику. Тщательно обмерив одну из лошадей и рассчитав ее длину от холки до хвоста и высоту от крестца до копыта, он списал (корректно) надпись — возможно, литейное клеймо — на поднятом правом копыте. Не смутившись перед отсутствием доказательств, он поспешил заявить о греческом происхождении бронзы, хотя и завезенной из Рима. Докладывая о своей деятельности Евгению IV, он пишет:
English to Russian: Synopsis for Petrushka movie
Source text - English PETRUSHKA SYNOPSIS
Trafalgar town fair. There are wagons laden with all sorts of goods from all over the city: colourful scarves, jewellery, sweets, fruit, souvenirs and gifts. There are plenty of people at the fair: rich, well-to-do couples with round-faced children, and humble workers moving boxes. A fat policeman with a fluffy moustache keeps watch at the fair. Street thieves and child beggars are wary of him. The main character among them is twelve-year-old Mitya, who deftly hides between the carts with the goods. He steals, imperceptibly and deftly, an apple from a cart or some coins from the purse of an imposing lady with a dog. Running into the alley, Mitya meets his friends Tom, aged 10, and Anna, aged 13. They ask each other how the working day is going on. If Matvey the bully and his gang, a waif who steals money from younger beggars like them, are somewhere around. Anna says that Matvey is nowhere to be seen today, and she has collected her daily quota of coins, so she will go to the orphanage right now. Tom has also collected enough to go back and give the money to a certain Valentina. Tom is so hungry that his eyes are already getting dark. Mitya needs one last penny, he will soon catch up with his friends. With that in mind, Mitya returns to the market and suddenly sees an unusual carriage, which has never been in the city before.
A grey-haired puppeteer with a hat and a wooden leg appears on the square. There are dozens of different handmade puppets in his carriage. The puppeteer makes a couple of movements and opens the roof over the carriage with the inscription "Petrushka". Mitya is fascinated, he has never seen anything like it. The puppeteer, with a Petrushka doll on his arm, makes an announcement to the townsfolk, in an unusual voice, that a unique performance will only last two days in their town. It`s worth seeing it. Inexpensive and entertaining. It's only two gold coins. A crowd of children and parents swarm around Petrushka at once. There`s the clinking of coins. Petrushka on the puppeteer's arm speaks to the townsfolk, announcing that the show is about to start. The puppeteer starts the jukebox and cheerful music plays. Mitya looks at his collected coins, clenches them into a fist, walks towards the music to Petrushka through the crowd to get at least a glimpse.
Suddenly a mustachioed policeman appears on his way, and Mitya tries to escape, but the policeman holds him down with one hand. Gotcha. An imposing lady with a dog approaches the policeman, Mitya gives her all the coins with a guilty look. The policeman gives him one last warning - if he is seen stealing again at "his" fair, Mitya will be in trouble.
It's dinner time in the town orphanage number 13. Orphaned children sit at long tables. Anna and Tom are among them. Anna is served a bowl of soup. Anna doesn`t like the fact that there is nothing in the soup apart from onions - where does all the money they work so hard to get every day go? Tom drinks the soup in a gulp and licks his plate. Sad Mitya appears at the door. Anna and Tom have no time to ask their friend what has happened. At the same second, flipping coins in her palm, Valentina, 60, the elderly Mother superior of the orphanage, appears in the dining room doorway. She pretends to ask Mitya fondly what he has earned today. Mitya sadly informs her that a policeman caught him and took all his money. Valentina bursts into a rage, saying that she has worked so hard to feed and support you idlers. She calls herself a holy woman who asks so little in return. All she asks is to beg in town and bring her a certain amount of money a day. She declares Mitya ungrateful, depriving him of supper and ordering him to be locked in a closet in the cellar.
Translation - Russian Синопсис Петрушка
Городская ярмарка на Трафальгарской площади. На ярмарочной площади стоят вагончики, забитые всякой всячиной: разноцветными шарфами, украшениями, сластями, фруктами, сувенирами и всякими безделушками. На ярмарке многолюдно: богатые, состоятельные пары с круглолицыми отпрысками, неприметные рабочие, таскающие ящики. Упитанный полицмейстер с раскидистыми усами пристально наблюдает за происходящим на ярмарке. Уличные воришки и дети-попрошайки остерегаются его. Главный персонаж среди них - 12 летний Митя, искусно прячущийся между прилавками с товарами. Он ловко и незаметно утаскивает яблоко с прилавка или монеты из кошелька респектабельной дамы с собачкой. Пробегая по аллее, Митя встречает своих друзей: Тома, десяти лет и Анну, 13-ти лет отроду. Они спрашивают друг у друга как идет "рабочий" день. И не видели ли они сегодня бандита Матвея и его банду, которая крадет деньги у таких малолетних попрошаек как они. Анна отвечает, что нигде сегодня не видела Матвея, и так как она уже выполнила свой план по сбору монеток, то направится в приют сию же минуту. Том тоже напопрошайничал достаточно для того, чтобы вернуться назад и отдать деньги некоей Валентине. Том настолько голоден, что у него уже темнеет в глазах. Мите же надо добыть еще один пенни, скоро он догонит своих друзей. С этими мыслями в голове, Митя возвращается на рынок и внезапно ему в глаза бросается необычная повозка, которую они никогда до этой минуты не видел в городе.
На площади появляется седоволосый кукольник в шляпе и с деревянной ногой. В его повозке разложены десятки разных кукол, сделанных вручную. Пара движений кукольника - и над повозкой появляется крыша с надписью "Петрушка". Митя потрясен, он никогда не видел ничего подобного. Старый кукольник с куклой Петрушки, надетой на руку, очень необычным голосом объявляет горожанам, что уникальное представление продлится в их городе всего лишь два дня. И его стоит увидеть. Недорого и очень весело. Всего лишь две золотых монеты. Толпа детей с их родителям мгновенно окружают куклу Петрушки. Раздается звон монет. Петрушка, расположившись на руке кукольника, общается с горожанами, объявляя, что представление вот-вот начнется. Кукольник рукой заводит музыкальную шкатулку, из которой доносится веселая музыка. Митя смотрит на собранные им монетки, сжимает их в кулаке, и уверенно пробирается сквозь толпу на музыку Петрушки, чтобы хоть одним глазком поглядеть на него.
Внезапно на его пути появляется усатый полицейский, Митя пытается сбежать от его, но полицейский намертво хватает его одной рукой. Попался! Респектабельная дама с собачкой подходит к полицейскому, Митя виновато отдает ей все деньги. Полицейский дает ему последнее предупреждение - если он снова увидит, что он ворует на "его" ярмарке, то у Мити будут большие проблемы.
В городском детском приюте №13 время обеда. Дети-сироты сидят на длинными столами. Анна и Том среди них. Перед Анной стоит миска с супом. Анна совсем не в восторге от того, что в супе кроме лука ничего нет - куда же уходят все деньги, которые они с таким трудом добывают каждый день? Том залпом выпивает весь суп и облизывает свою тарелку. В дверях появляется Митя. Не успевают Анна и Том спросить своего друга что случилось, как в ту же секунду, подбрасывая монеты на своей ладони, в дверях столовой появляется Валентина, старая мать-настоятельница сиротского дома. Она притворным мягким голосом спрашивает Митю сколько он сегодня заработал. Митя с досадой в голосе отвечает, что его поймал полицейский и забрал все деньги. Валентина приходит в дикую ярость, крича о том как много она работала, чтобы прокормить и поддержать вас бездельников. Она называет себя святой женщиной, которая так мало просит в ответ. Все, о чем она просит - попрошайничать в городе и приносить ей каждый день нужное количество денег. Она называет Митю неблагодарным, лишает его ужина и приказывает запереть его в чулане в подвале.
More
Less
Translation education
Bachelor's degree - Military University of the Russian Federation
Experience
Years of experience: 13. Registered at ProZ.com: Jan 2022.
Adobe Acrobat, Adobe Photoshop, Microsoft Office Pro, Smartcat
Professional objectives
Improve my productivity
Meet new translation company clients
Meet new end/direct clients
Network with other language professionals
Screen new clients (risk management)
Get help with terminology and resources
Learn more about translation / improve my skills
Learn more about interpreting / improve my skills
Learn more about the business side of freelancing
Buy or learn new work-related software
Stay up to date on what is happening in the language industry
Bio
Having worked as a translator and an interpreter for more than 11 years by now, I managed to acquire a distinct experience of interpreting technical, scientific and literary translation. My professional background lies in the sphere of international business development, aerospace industry, IT and at present - start-up in EdTech and computer-aided software.
Expertise